<…> Дорогой мне враг мой, Афанасий Афанасьевич!
Что ты за существо — не постигаю, ну скажи ради Бога и всех ангелов его, и всех чертей его, откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношески-благоговейные стихотворения, как и «Упрёком, жалостью внушённым»?
Стихи эти так хороши, что я от восторга готов ругаться. Гора может родить мышь, но чтоб мышь родила гору, этого я не постигаю.
Это паче всех чудес, тобою отвергаемых. Тут не ты мышь, а мышь — твоя вера, во имя которой муза твоя готова
Себя и мир забыть,
И подступающих рыданий
Горячий сдерживать порыв.
Какой Шопенгауэр, да и, вообще, какая философия объяснит тебе происхождение или психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому невидимый и нам, грешным, невидимый, человек, окружённый сиянием, с глазами из лазури и звёзд, и окрылённый. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!…
<…>

(В письме идёт речь о стихотворении:)

Упреком, жалостью внушенным,
Не растравляй души больной;
Позволь коленопреклоненным
Мне оставаться пред тобой!

Горя над суетной землею,
Ты милосердно разреши
Мне упиваться чистотою
И красотой твоей души.

Глядеть, каким прозрачным светом
Окружена ты на земле,
Как божий мир при свете этом
В голубоватой тонет мгле.

О, я блажен среди страданий!
Как рад, себя и мир забыв,
Я подступающих рыданий
Горячий сдерживать прилив.